Неточные совпадения
«Варвара Андреевна, когда я был еще очень молод, я составил себе идеал женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив назвать
своею женой. Я прожил длинную жизнь и теперь в первый раз встретил в вас то, чего искал. Я
люблю вас и предлагаю вам руку».
Она была порядочная женщина, подарившая ему
свою любовь, и он
любил ее, и потому она была для него женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная
жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде, чем позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей того уважения, на какое только может рассчитывать женщина.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как мне опять быть его
женою после нее? Мне жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я
люблю свою прошедшую любовь к нему…
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну
свою жену (как кто-то писал), которую ты
любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что
любит свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «
Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что, не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
—
Жена тоже
любит учить, да! Видите ли, жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть каждый честно играет
свою партию, и все будет хорошо.
Они нетерпеливо сбывают с плеч весну жизни; многие даже косятся потом весь век на
жен своих, как будто досадуя за то, что когда-то имели глупость
любить их.
Он
любил жену свою, как
любят воздух и тепло. Мало того, он, погруженный в созерцание жизни древних, в их мысль и искусство, умудрился видеть и
любить в ней какой-то блеск и колорит древности, античность формы.
Точно так же невозможно было бы разъяснить в нем с первого взгляда:
любил он
свою безответную, покорную
жену или нет, а между тем он ее действительно
любил, и та, конечно, это понимала.
— Это уж вовсе, вовсе не обо мне, — говорит светлая красавица. — Он
любил ее, пока не касался к ней. Когда она становилась его
женою, она становилась его подданною; она должна была трепетать его; он запирал ее; он переставал
любить ее. Он охотился, он уезжал на войну, он пировал с
своими товарищами, он насиловал
своих вассалок, —
жена была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж не
любил тогда. Нет, тогда меня не было. Ту царицу звали «Непорочностью». Вот она.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она
любила. При
своих понятиях о неразрывности
жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним — хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
Снегурочка твоя, бери в
свой дом
Жену свою, —
любить и нежить буду,
Ловить твой взгляд, предупреждать желанья.
Я не верю, чтоб он когда-нибудь страстно
любил какую-нибудь женщину, как Павел Лопухину, как Александр всех женщин, кроме
своей жены; он «пребывал к ним благосклонен», не больше.
—
Жена! — крикнул грозно пан Данило, — ты знаешь, я не
люблю этого. Ведай
свое бабье дело!
Дед не
любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул
жену и двух
своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу.
— Не
любишь? забыл? — шептала она, отступая. — Другую полюбил? А эта другая рохля и плакса. Разве тебе такую было нужно
жену? Ах, Галактион Михеич! А вот я так не забыла, как ты на
своей свадьбе смотрел на меня… ничего не забыла. Сокол посмотрел, и нет девушки… и не стыдно мне нисколько.
Вот как выражает Белинский
свою социальную утопию,
свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и
жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я
люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты
любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
У меня был обед, и множество так называемых друзей, собравшись, насыщали праздный
свой голод на мой счет. Один из бывших тут, который внутренне меня не
любил, начал говорить с сидевшим подле него, хотя вполголоса, но довольно громко, чтобы говоренное
жене моей и многим другим слышно было.
Найдите себе
жену богатую да такую, чтоб
любила вас так, как я; живите с ней в радости, а я, девушка простая, доживу, как-нибудь, скоротаю
свой век, в четырех стенах сидя, проклинаючи
свою жизнь».
Мы видели, что Большов вовсе не сильная натура, что он не способен к продолжительной борьбе, да и вообще не
любит хлопот; видели мы также, что Подхалюзин — человек сметливый и вовсе не привязанный к
своему хозяину; видели, что и все домашние не очень-то расположены к Самсону Силычу, кроме разве
жены его, совершенно ничтожной и глупой старухи.
Тут были люди даже совершенно ненавидевшие друга друга; старуха Белоконская всю жизнь
свою «презирала»
жену «старичка сановника», а та, в
свою очередь, далеко не
любила Лизавету Прокофьевну.
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а
жену не
люблю. Мамынька женила меня, не
своей волей… Чужая мне
жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
— Ну, так что тебе? — сурово спросила Палагея, неприятно пораженная этою новостью. Тит не
любил разбалтывать в
своей семье и ничего не сказал
жене про вчерашнее.
Приехавши ночью, я не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен знать, что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском говорили. Она его
любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой
своей жены…
«А любовь-то, в самом деле, не на уважении держится… Так на чем же? Он
свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где
любить такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он такое… все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться так в ту же пору».
Этот план очень огорчал Марью Михайловну Райнер и, несмотря на то, что крутой Ульрих, видя страдания
жены, год от году откладывал
свое переселение, но тем не менее все это терзало Марью Михайловну. Она была далеко не прочь съездить в Швейцарию и познакомиться с родными мужа, но совсем туда переселиться, с тем чтобы уже никогда более не видать России, она ни за что не хотела. Одна мысль об этом повергала ее в отчаяние. Марья Михайловна
любила родину так горячо и просто.
— Отчего же-с: что вы
любили когда-то
свою жену и что
любите, может быть, ребенка — это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них
любите.
Она знала, наконец, что доктор страстно, нежно и беспредельно
любит свою пятилетнюю дочь и по первому мягкому слову все прощает
своей жене, забывая всю дрянь и нечисть, которую она подняла на него.
Это были поистине прекраснейшие люди, особенно Павел Иваныч Миницкий, который с поэтической природой малоросса соединял энергическую деятельность, благородство души и строгость правил; страстно
любя свою красавицу
жену, так же любившую
своего красавца мужа, он с удивительною настойчивостию перевоспитывал ее, истребляя в ней семена тщеславия и суетности, как-то заронившиеся в детстве в ее прекрасную природу.
— Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья — не хватило у меня сил; идти же на него — надобно было забыть, что я
жена живого мужа, мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим
свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень
любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь…
— Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, — произнес Захаревский; а сам с собой думал: «Ну, это значит шалопайничать будешь!» Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его
своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. «Впрочем, — успокоил он себя мысленно, — если
жену будет
любить, так та и служить заставит!»
Бобров. Ничего тут нет удивительного, Марья Гавриловна. Я вам вот что скажу — это, впрочем, по секрету-с — я вот дал себе обещание, какова пора пи мера, выйти в люди-с. У меня на этот предмет и план
свой есть. Так оно и выходит, что
жена в евдаком деле только лишнее бревно-с. А
любить нам друг друга никто не препятствует, было бы на то ваше желание. (Подумавши.) А я, Машенька, хотел вам что-то сказать.
— Этих новых
жен своих вы
любили?
Если б он еще был груб, неотесан, бездушен, тяжелоумен, один из тех мужей, которым имя легион, которых так безгрешно, так нужно, так отрадно обманывать, для их и
своего счастья, которые, кажется, для того и созданы, чтоб женщина искала вокруг себя и
любила диаметрально противоположное им, — тогда другое дело: она, может быть, поступила бы, как поступает большая часть
жен в таком случае.
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты о
жене спрашивал? Что —
жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не клади — она этого не
любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться было над чем. Про любовь
свою расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
Вы одни живете в деревне с
своей женой, которая
любит вас с самоотвержением.
Любил меня старик и
жена его, могучая старуха, сохранившая былую красоту в сединах
своих. Таких я видел только среди низового донского казачества, среди гребенцов, на Кубани, на Тереке в старые годы.
Изо всех слуг Малютиных самый удалый и расторопный был стремянный его Матвей Хомяк. Он никогда не уклонялся от опасности,
любил буйство и наездничество и уступал в зверстве лишь
своему господину. Нужно ли было поджечь деревню или подкинуть грамоту, по которой после казнили боярина, требовалось ли увести
жену чью-нибудь, всегда посылали Хомяка. И Хомяк поджигал деревни, подкидывал грамоты и вместо одной
жены привозил их несколько.
Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись и
любили боярина. Всяк, кто входил к нему, был принимаем с радушием. И
свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так не ласкал, никого так не дарил он, как
свою молодую
жену, Елену Дмитриевну. И
жена отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в
своей образной и усердно молилась за его здравие.
Ему припомнились слова, некогда давно сказанные ему покойною боярыней Марфой Плодомасовой: «А ты разве не одинок? Что же в том, что у тебя есть
жена добрая и тебя
любит, а все же чем ты болеешь, ей того не понять. И так всяк, кто подальше брата видит, будет одинок промеж
своих».
— Что ж, — перебила меня она, — тем и лучше, что у тебя простая
жена; а где и на муже и на
жене на обоих штаны надеты, там не бывать проку. Наилучшее дело, если баба в
своей женской исподничке ходит, и ты вот ей за то на исподницы от меня это и отвези. Бабы
любят подарки, а я дарить
люблю. Бери же и поезжай с богом.
Любить себя естественно каждому, и каждый себя
любит без поощрения к этому;
любить свое племя, поддерживающее и защищающее меня,
любить жену — радость и помощь жизни,
своих детей — утеху и надежду жизни, и
своих родителей, давших жизнь и воспитание, естественно; и любовь эта, хоть далеко не столь сильная, как любовь к себе, встречается довольно часто.
Как ни
любил Алексей Степаныч
жену, как ни жалко было ему смотреть, что она беспрестанно огорчается, но слушать ежедневно, по целым часам, постоянные жалобы на
свое положение, весьма обыкновенное, слушать печальные предчувствия и даже предсказания о будущих несчастных последствиях
своей беременности, небывалые признаки которых Софья Николавна умела отыскивать, при помощи
своих медицинских книжных сведений, с необыкновенным искусством и остроумием, слушать упреки тончайшей требовательности, к удовлетворению которой редко бывают способны мужья, конечно, было скучновато.
Дело известное, что в старину (я разумею старину екатерининскую), а может быть, и теперь, сестры не
любили или очень редко
любили своих невесток, то есть
жен своих братьев, отчего весьма красноречиво называются золовками; еще более не
любили, когда женился единственный брат, потому что
жена его делалась безраздельною, полною хозяйкою в доме.
Несмотря на необыкновенный ум, она не могла понять, как мог человек, страстно ее любящий,
любить в то же время
свое сырое Багрово, его кочковатые рощи, навозную плотину и загнившие воды; как мог он заглядываться на скучную степь с глупыми куликами и, наконец, как он мог несколько часов не видать
своей жены, занимаясь противной удочкой и лещами, от которых воняло отвратительной сыростью.
Да! этот человек умел
любить, — стоило взглянуть на него; он опустился на колени, взял горячую руку
жены и приложил ее к губам
своим.
Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда готов был плакать, грустить — он
любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо, и кто знает, какие видения чудились ему в этой тишине; он часто жал руку
своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; но к этому восторгу примешивалась такая глубокая грусть, что Любовь Александровна сама не могла удержаться от слез.
Костылев. Зачем тебя давить? Кому от этого польза? Господь с тобой, живи знай в
свое удовольствие… А я на тебя полтинку накину, — маслица в лампаду куплю… и будет перед святой иконой жертва моя гореть… И за меня жертва пойдет, в воздаяние грехов моих, и за тебя тоже. Ведь сам ты о грехах
своих не думаешь… ну вот… Эх, Андрюшка, злой ты человек!
Жена твоя зачахла от твоего злодейства… никто тебя не
любит, не уважает… работа твоя скрипучая, беспокойная для всех…
Старик шибко крепковат был на деньги, завязывал их, как говорится, в семь узлов; недаром, как видели мы в
свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря на просьбы
жены и собственное убеждение, что старая изба того и смотри повалится всем на голову; недаром считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме, не
любил бражничества и на семидесятом году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только не нанимать лишнего батрака.
В Священном писании сказано, что
жена должна
любить своего мужа, и в романах любви придается громадное значение, но нет ли преувеличения в этом?